Время

Утреннее апрельское солнце показалось из-за дальних гор и разогнало белую пелену тумана. Шпили на башенках главного городского собора засияли золотом, а все стены домов с восточной стороны сделались ослепительно белыми.

Башня ратуши – с самыми большими в городе часами, которые имели по циферблату на каждой из четырёх стен и смотрели на север, юг, запад и восток – тоже побелела с одного боку, засияла жестяной крышей. Стрелки, под ярким солнцем сделались ещё заметнее из-за отбрасываемой тени.

Даже с бастионов на краю города можно было увидеть, что короткая стрелка почти приблизилась к римской цифре восемь, а длинной предстояло пройти ещё четверть круга прежде, чем остановиться на двенадцати.

Как раз в эту минуту по брусчатой мостовой шагали двое мальчишек, да так быстро, что встречный ветер норовил растрепать их приглаженные чёлки, одинаково светлые, как почти у всех жителей этого города.

Мальчишки не замечали ветра, хотя директор городской школы – и он же учитель математики – не раз повторял, что ученикам старшего класса следует особенно внимательно относиться к своему внешнему виду, потому что они подают пример младшим.

Сначала о словах учителя вспомнил Бальдо и провёл ладонью по волосам, чтобы вдруг по приходе на занятие не схлопотать замечание, ведь первым уроком сегодня стояла как раз математика. Вслед за Бальдо и его друг Эрно спохватился, проверил, всё ли в порядке.

На Большой площади они разом посмотрели на башню ратуши, чтобы свериться с часами.

– Сегодня тоже не опоздаем, – сказал Бальдо.

Впереди них виднелись ещё несколько спин таких же учеников старшего класса, с одинаковыми кожаными ранцами. Идти оставалось совсем чуть-чуть. Издалека уже было заметно, как поблёскивают шляпки больших старинных гвоздей в школьных воротах.

Впереди никто не торопился, но два друга на всякий случай припустились бегом, ведь часы на ратуше показывали уже без одиннадцати восемь.

Бальдо знал, что как только у ворот школы наберётся человек пять-семь, кто-нибудь дёрнет за шнур колокольчика, и придётся подождать минуты три, прежде чем привратник откроет калитку и как всегда скажет ученикам поторопиться, ведь негоже опаздывать на занятия. Ещё три минуты нужно, чтобы дойти до школьного крыльца, взбежать по деревянным ступенькам, миновать коридор со скрипучими половицами и оказаться в классе. Останется ещё минимум четыре минуты, чтобы усесться и достать из ранца вещи.

Скамьи и столы в классе были старые. Чёрная краска, которая когда-то покрывала деревянную поверхность ровным блестящим слоем, во многих местах вытерлась. Особенно заметно – на краях столешниц, где помещались ученические локти, а также на сиденьях скамеек, где помещались другие части ученических тел.

Директор школы рассказывал, что в те времена, когда он сам учился здесь, задние скамьи выглядели вытертыми куда сильнее, чем передние, потому что на задних рядах сидят менее прилежные ученики и ёрзают гораздо больше – особенно тогда, когда учитель выбирает, кому идти отвечать.

Наверное, скамьи когда-то и впрямь различались, но за прошедшие полвека всё стало одинаковым. Время стирает различия, и если ты хочешь, чтобы тебя запомнили на долгие годы, нужно сделать что-то значительное, а не просто вытирать штанами скамью.

Бальдо не раз задумывался о своей будущей жизни, хотя мог бы этого не делать. Жизнь определял обычай, существовавший почти так же долго, как здешний город. Мальчик никогда не спрашивал своих друзей, кем они хотят стать, когда вырастут, поскольку согласно обычаю сын всегда шёл по стопам отца и доделывал дело, которое не успел доделать тот.

Все в городе знали историю архитектора Бендихта фон Штейна, строившего собор в центре города. Бендихт отдал этому зданию всю свою жизнь, но достроил только на три четверти. Крышу заканчивал его сын Бендихт фон Штейн-младший, которому родитель оставил подробные указания.

Лишь завершив дело, сын смог заняться другим, давно задуманным – строительством здания ратуши, тем более что проект представлялся тоже нужным. В Башне Совета, где городская администрация заседала с незапамятных времён, уже давно не хватало места. Город разросся, и чиновников стало так много, что большинство вынужденно работали на дому, а горожане перестали видеть разницу между хождением по инстанциям и хождением по гостям.

Тем не менее, деньги на строительство нашлись не сразу, а затем возникло множество других проволочек. Главное, надо было выкупить дом у вдовы Шмидт, чьё жилище располагалось прямо на краю Большой площади, но вдова не хотела продавать, несмотря на то, что всегда кивала, когда городской врач уговаривал её переселиться в пригород на свежий воздух. Наконец, она умерла, совет выкупил недвижимость у наследников, и фон Штейн-младший начал строительство.

Он очень хотел увидеть ратушу законченной, но не успел возвести часовую башню в центре здания и завещал проект сыну – Бендихту по прозвищу Новый. Сын построил всё в полном соответствии с пожеланиями покойного и даже не стал помещать на фасаде вензель со своими инициалами, хотя имел на это полное право. В вензеле виднелись только отцовские инициалы, а когда Бендихта Нового спросили:

– Почему ты не захотел увековечить и своё имя? – то услышали:

– Это было не моё детище. Если я и помещу где-то свой вензель, то над аркой Северных ворот, когда они будут перестроены.

К сожалению, этот проект не получил одобрения администрации, несмотря на то что старшины цеха городских каменщиков регулярно пили пиво вместе с очередным главой совета. Согласование всё не двигалось. Бендихт Новый так и не начал дело своей жизни. Своему сыну он оставил только чертежи.

Говорили, что чертежи до сих пор лежат где-то на чердаке у наследников, но Бальдо не собирался искать эти бумаги. Ученик старшего класса первой и единственной школы своего города лелеял мечты, не связанные с архитектурой, а семья фон Штейн если и имела отношение к его мечтам, то лишь потому, что построила ратушу.

Мечты у Бальдо появились несколько лет назад в обычный будний день, когда после уроков требовалось помогать отцу в мясной лавке. Мальчик ещё не знал, как всё обернётся, когда взял в руки холщовый мешок, в котором лежали четыре бычьих копыта. Этот заказ следовало отнести к старому Рамберту Урмахеру.

Урмахер жил один, поэтому, когда на стук в ворота никто не ответил, сын мясника отправился разыскивать заказчика по городу. Соседи сказали, что старик только что ушёл, и Бальдо, расспросив ещё пару соседей, без труда выяснил, что тот направился в сторону Большой площади.

Урмахер, являясь часовых дел мастером, также присматривал за механизмом, который находился на башне ратуши и отмерял время для всего города, поэтому Бальдо решил, что если уж старик отправился на площадь, то, конечно, к главным часам.

Эту догадку подтвердил и стражник у дверей ратуши, который к тому же оказался нестрогим и пропустил маленького посыльного, раз уж такое дело.

Изнутри башня выглядела, как четырёхугольный колодец, освещённый лишь тусклым светом из крохотных окошек. Лестница жалась к стенам, а откуда-то сверху из темноты спускалась толстенная цепь, на которой висела огромная часовая гиря размером с бычью голову.

Мальчик взбирался по истёртым ступеням всё выше и выше, а звук собственных шагов казался ему повторением того звука, который с каждым шагом приближался «тук-тук, тук-тук, тук-тук».

Вот уже седьмой этаж. Большая пустая комната, яркий свет фонаря, висящего под потолком. Посреди комнаты замысловатый механизм, помещённый внутрь металлической рамы. Чугунные колёса крутятся, посверкивая начищенными зубчиками. Что-то стучит, дребезжит. От верхней части механизма расходятся оси на четыре стороны света и проходят сквозь стены. На той, внешней стороне стен – циферблаты и стрелки.

Сын мясника стоял и, наверное, целую минуту не мог отвести глаз от механизма, пока не услышал, как кто-то спросил:

– Тебе чего здесь, мальчик?

Только тогда Бальдо обратил внимание, что за механизмом скрывается человеческая фигура. Была видна седая голова, а ещё – жилистая рука, державшая большую жёсткую кисточку. Кончик кисточки прыгал по зубчикам движущихся шестерёнок, смахивая с них что-то.

Мальчик уже догадался, что перед ним часовых дел мастер, но всё равно решил спросить:

– Господин Урмахер?

– Да.

– А… – удержаться от нового вопроса никак не получалось, – а что это вы делаете?

– Надо следить, чтоб не было пыли и грязи, – пояснил старик. – А то глазом моргнуть не успеешь, как налетит, налипнет. Часы потеряют точность хода, и тогда, чтоб счистить, надо будет всё останавливать, а останавливать часы нельзя.

Бальдо молчал и слушал, как стучит и дребезжит механизм, и будто в такт им дребезжит старческий голос.

– Ты чего пришёл-то? – снова спросил Урмахер.

– Я… я принёс копыта, – спохватился маленький посыльный и тряхнул мешком в руке.

– Хорошо. Положи вот тут, возле лестницы и иди.

Бальдо положил заказ, но не смог удержаться от ещё одного вопроса:

– А… а зачем нужны копыта?

Оказалось, что копыта нужны, чтобы делать костяное масло для смазки часов, а затем выяснилось, что масло делается из костного жира, который выделяется при варке.

Рассказывая об этом, старик не сердился, что его донимают вопросами. Он жил один, а одинокие люди, которые одиноки не по своей воле, весьма словоохотливы. К тому же спрашивали его не о чём-нибудь, а о часах! Как тут часовщику не разговориться!

Так Бальдо узнал ещё много всего, что для сына мясника совершенно не нужно, но почему-то хотелось узнавать всё больше и больше. С того дня он после школы часто приходил к Урмахеру в дом или в ратушу незваным гостем, но старик не прогонял и терпеливо отвечал на вопросы, которые звучали совсем по-детски:

– А почему? А почему?

Старик рассказывал, а мальчик запоминал, и так, например, выяснил, что исправность часов можно определять на слух точно так же, как врач определяет болезнь по звуку дыхания.

– Чтобы понять, надо почувствовать, – говорил Урмахер, как всегда смахивая кисточкой пыль с часового механизма в башне. – Это не в один день происходит. Нужны года. А когда начнёшь чувствовать, то придёшь и сразу услышишь, что часы как-то не так идут. Причина может быть в маятнике, или в той вилке, или в чём-то ещё. А ты сразу поймёшь, в чём дело, и сможешь наладить.

Урмахер сам не знал, зачем рассказывает это, ведь его маленький гость не мог стать его учеником. Сыну мясника следовало продолжать отцовское дело – стать хозяином мясной лавки, и никак иначе.

Тем временем отец тоже понемногу начинал передавать Бальдо свой опыт, объяснял, показывал, но сын, слушая эти пояснения, почему-то думал о посторонних вещах. Туша животного представлялась ему механизмом, который можно разобрать на составные части так же, как часовщик разбирает часы.

Именно поэтому Бальдо, когда учился разделывать мясо, старался делать всё очень аккуратно. Отец хвалил, потому что так получалось меньше обрезков, а обрезки стоили дёшево, но сын, глядя на свою работу, досадовал. Мальчик знал – как бы аккуратно ни была разобрана туша, её уже не удастся собрать обратно, а вот собрать часы можно, и они снова оживут.

С некоторых пор ему стали очень нравиться игры в прятки, догонялки или что-то подобное, потому что начинались они со считалок. Бальдо поворачивался по кругу, а его вытянутая рука, будто часовая стрелка, попеременно указывала на каждого приятеля, как на цифру на циферблате. Каждое чётко произнесённое слово считалки – будто мера времени. Стрелка должна успевать за временем – не убегать вперёд и не отставать. Оказалось, это непросто!

Так прошло несколько лет, и считалки надоели, да и воображение уже не помогало так, как прежде. Занимаясь разборкой туш, сын мясника уже не мог убедить себя, будто разбирает нечто похожее на часовой механизм. Всё казалось слишком простым, а хотелось задачек посложнее. Бальдо уже давно успел выучить названия всех часовых деталей, увидеть их работу на примере большого башенного механизма и мечтал найти применение этим знаниям.

Как же он обрадовался, когда в доме сломались единственные часы – напольные с маятником, стоявшие в гостиной. Отец всё жаловался, что Урмахер у себя в мастерской слишком долго их чинит, и никто не знал, что их чинил сам Бальдо. И починил! Конечно, под присмотром старого мастера, но ведь починил же!

К сожалению, обычай о наследовании профессии соблюдался строго. Сын мясника не мог заниматься часами. Это нарушило бы привычный порядок. Но как же трудно было его соблюдать!

«Вот Эрно везучий! – рассуждал мальчишка, глядя на своего школьного друга. – У него отец портной, и сам Эрно тоже хочет сделаться портным. Он бы стал им, даже если б не был обязан».

Бальдо однажды даже спросил:

– Слушай, Эрно, как у тебя так получается?

– Что получается? – не понял тот.

– Ну… хотеть делать то, что от тебя хотят. Почему ты хочешь быть портным?

– Не знаю, – Эрно пожал плечами. – А ты не хочешь держать мясную лавку?

– Не знаю, – Бальдо тоже пожал плечами, и на этом разговор закончился.

Слушая отцовские рассуждения о том, что надо бы купить новый разделочный стол, сын едва удерживался от зевоты, хотя мог бы найти в этом разговоре интересное для себя. Родитель говорил, что стол должен быть три фута длины и пять футов ширины, и в высоту два с половиной, а ведь Бальдо всегда любил цифры и математику.

Наверное, Бендихт фон Штейн-младший скучал так же, слушая отцовские рассуждения о том, где заказать черепицу для крыши собора, и что диаметр водосточных труб должен быть такой-то. Несомненно, фон Штейн-младший любил архитектуру, и пусть достраивание собора имело к ней самое прямое отношение, но это всё равно было не то. Вот если бы речь шла о крыше и о водосточных трубах для будущей ратуши, которую он мечтал построить, Бендихт-младший наверняка смотрел бы на отца горящими глазами.

Теперь Бальдо понимал и то, почему Бендихт Новый, который достраивал ратушу, не захотел поместить на фасаде свой вензель – Бендихт почти ненавидел её. Это здание отнимало у него годы, которые он мог бы потратить на собственное дело и жить своей жизнью, а не доживать чужую.

«Почему человек должен делать то, что хоть и получается, но не радует?» – думал мальчик, который уже понял, что радовать может только то дело, к которому чувствуешь призвание. «Почему на свете столько людей, которые не следуют призванию, а только выполняют обязанности, возложенные кем-то? – спрашивал он себя. – Разве не может каждый заниматься тем, что ему по душе?»

Что-то сломалось в механизме городского уклада. Сама жизнь стала сбиваться с верного хода. Бендихт фон Штейн-старший не смог закончить строительство собора, поэтому его сын не смог вовремя закончить ратушу, а его внук вообще ничего не успел.

Урмахер не раз повторял, что если хоть одно колесо будет крутиться не так, то часы начнут спешить или отставать.

– Всё взаимосвязано, – говорил старик, а Бальдо, размышляя об этом, начал думать, что в извечных требованиях, которые предъявлялись к ученикам школы, заключался некий особый смысл. «Не опаздывайте», «будьте внимательны на уроке», «делайте в точности то, что говорит учитель» – мальчик стал придавать этим словам больше значения, чем раньше, ведь каждый ученик являлся колёсиком механизма, именуемого «школа», а затем эти колёсики, должным образом обточенные, занимали своё место в механизме взрослой жизни.

Каждому жителю в городе полагалось делать всё правильно и вовремя, иначе жизнь обязательно собьётся с правильного хода. Сможет ли тогда городской совет наладить её?

Бальдо чувствовал, что и сам сбивается с хода. Даже отец стал замечать и ворчал:

– Тебе идти от школы четверть часа, а ты каждый раз задерживаешься. Сначала опаздывал на полчаса, затем на три четверти, теперь на час. А что же будет дальше?

Мать, слыша такие слова, всегда старалась успокоить отца:

– Ничего страшного. Ну, зачем ему прямо после школы идти домой? Он приходит с опозданием, потому что остаётся играть со сверстниками. Это же ясно. Ну, пусть поиграет немного. Пусть у мальчика будет детство.

Бальдо был благодарен матери за эти слова, хотя в последний год опаздывал домой после школы вовсе не потому, что увлекался мальчишескими играми. «Тебе скоро двенадцать, – говорил он себе, – а после двенадцати всегда начинается новый круг». Следовало что-то сделать, иначе новый круг жизни стал бы слишком похож на предыдущий.

Мальчик не хотел держать мясную лавку, не хотел терять время на то, к чему не чувствовал призвания, но ведь обязанности это не шутка. От них так просто не откажешься.

К тому же было страшно. Бальдо нисколько не сомневался, что сможет стать мясником, а вот часовых дел мастером – ещё не известно. Рассчитывать на родительскую помощь и на помощь города в этом случае вряд ли следовало. А вдруг стать часовщиком не получится, что же тогда?

Тем не менее, следовало непременно выбрать. Заниматься одновременно и мясной лавкой, и часами означало не успеть ничего. Бендихт фон Штейн-младший не успел закончить ратушу, потому что занимался строительством собора, а Бендихт Новый возился с недостроенной ратушей, поэтому не смог перестроить Северные ворота, как всегда хотел. Значит, следовало выбрать, идти ли по новому пути или нет.

Наверное, сын мясника оказался не первым жителем города, желавшим сменить профессию. Очень вероятно, что были и другие, но они смирились с требованием городского обычая, слишком опасаясь, что ничего не выйдет. А вот Бальдо смириться не мог и раз за разом спрашивал себя: «Разве это правильно, что многие люди ничего не успевают, и занимаются не своим делом?»

«Что-то сломалось», – он чувствовал это, ведь если бы городская жизнь шла, как надо, у старого Урмахера были бы наследники, которым тот мог бы завещать своё дело, и которые с радостью приняли бы эти обязанности. Часовщик не жил бы один, а так, если он умрёт, то кто же станет делать его работу?

Однажды, поднявшись вместе со стариком на башню, Бальдо прямо спросил:

– Господин Урмахер, а что же будет, когда вы умрёте? Часы остановятся?

– Ну почему же остановятся, – часовщик пожал плечами. – Когда я умру, город наймёт другого мастера. Этот мастер будет жить в моём доме, чинить часы в моей мастерской и делать новые, а его сыновья станут ходить в вашу школу.

– А вам не жалко?

– А чего тут жалеть? – Урмахер снова пожал плечами. – Если старая деталь износилась, её меняют на другую, и часы продолжают идти.

И часы продолжали идти. Они продолжали идти и тогда, когда старик умер. При жизни он хорошо следил за ними, поэтому даже теперь, когда чистящая кисточка перестала касаться часового механизма, тот не сбивался с хода. Лишь у стражника при ратуше появилась одна новая обязанность – каждый день он всходил на башню и крутил ручку, чтобы поднять гирю на цепи.

Тем временем городской совет начал наводить справки в окрестных землях – не найдётся ли человек, который мог бы стать новым смотрителем башенных часов ратуши.

Поначалу найти нового смотрителя казалось делом лёгким, но вдруг встал вопрос о деньгах. Последний раз город приглашал кого-то постороннего на должность чуть ли не в прошлом веке, а цены с тех пор сильно изменились. Когда первый кандидат указал в ответном письме, сколько желает получать, у членов городского совета округлились глаза, а глава совета воскликнул:

– Этот человек сумасшедший!

К сожалению, другие кандидаты оказались такими же «безумцами», как и первый. Некоторые чуть менее, но требуемых денег совет всё равно не хотел платить.

Прошло несколько месяцев, и в городе уже начали подумывать, а нужен ли вообще смотритель, если часы ходят и так… но вдруг случилось невообразимое – главные городские часы начали отставать.

Заметили это внезапно и почти одновременно во всех концах города, в том числе – в городской школе.

В тот апрельский день ученики вышли во двор на перемену после урока математики и застыли от изумления. Часы на башне ратуши, видные над козырьком школьных ворот, показывали, что до конца урока остаётся ещё шесть минут. То есть самый главный в городе измеритель времени врал!

В этом не было сомнения, ведь продолжительность занятия отмерялась по песочным часам, которые в таких случаях надёжнее механических. Как только ученики произносили:

– Доброе утро, господин учитель! – тот переворачивал песочные часы и лишь после этого произносил ответное приветствие.

Песочные часы не могут ни отстать, ни уйти вперёд, поэтому во дворе все сразу поняли, что с часами на башне что-то случилось.

Директор школы – и он же учитель математики – выйдя на воздух вместе с учениками, торопливо надел пенсне и вгляделся внимательнее. Наверное, подумал, что зрение подвело. Однако это предположение не оправдалось.

Старший класс стоял, открыв рты, потому что никто из школьников не помнил, чтобы с главными часами, исправно отмерявшими время для всего города, случалось подобное. Судя по всему, не помнил такого и директор. Он выглядел растерянным.

Тут во двор, громко галдя, выбежал младший класс. Затем ещё один. Дети не заметили, что случилась катастрофа, но поняли это, когда директор очень сердито прикрикнул на них. Во дворе воцарилась полная тишина. Разве что птицы щебетали в ветвях дерева, растущего у школьного крыльца.

Наверное, тишина показалась двум другим учителям весьма странной, что и они тоже вышли на воздух узнать, что же случилось.

– Да, плохо дело, – задумчиво проговорил директор. – А мастера-то нет. Как же мы будем жить?

– Теперь всё наперекосяк пойдёт, – вздохнул второй учитель, который был на десять лет моложе директора, но во всём на него походил.

– А говорили, что мастер не нужен, – вздохнул третий учитель, совсем молодой и поэтому слегка легкомысленный. – Выходит, совет может ошибаться.

– Совет не может ошибаться, – строго заметил директор. – Совет и в этот раз не ошибся, потому что ещё не вынес официальное решение. Разве совет уже решил, что мастер не нужен? Нет. А если кто-то что-то сказал… Да мало ли кто чего говорит!

Бальдо, стоя рядом и внимательно слушая, не смог удержаться от вопроса:

– А мы точно не можем найти мастера здесь, в городе? Почему надо искать на стороне?

– Да как же мы можем найти его в городе, если его в городе нет? – раздражённо спросил директор.

– Ну… а если кто-нибудь захочет стать смотрителем и придёт в совет, совет же может решить?

– Захочет стать смотрителем? – директор удивлённо поднял брови, так что пенсне упало и повисло на цепочке, болтаясь, как маятник. – Да мало ли кто чего хочет! Чтобы занять должность, надо иметь надлежащие знания и опыт, который засвидетельствован.

– А если выяснится, что знания есть? А опыт… но ведь можно же устроить экзамен или…

Директор очень внимательно посмотрел на ученика:

– Бальдо, я всегда думал, что ты воспитанный и умный мальчик, а ты задаёшь глупые вопросы и совсем не к месту.

– Простите, господин директор, – вздохнул ученик. – Я не хотел… я просто…

Директор не стал дослушивать и отвернулся, а Эрно тут же схватил Бальдо за рукав и оттащил подальше, пока друг опять чего-нибудь не сказал.

– Ты что, на самом деле хочешь стать часовых дел мастером? – Эрно выглядел не менее удивлённым, чем директор.

– Хочу, – сказал Бальдо.

– А ты разве умеешь? – спросил друг. – Помнишь, мы вместе к Урмахеру ходили? И я ничего не понимал, что он говорил. А ты всё-всё понимал?

– Да. Я ведь и часы починил. Ты помнишь? Я их починил.

– А ты думаешь, что те, которые на башне, тоже сможешь починить?

– Не знаю, – Бальдо помолчал и добавил. – А может, их и чинить не надо. Может, они просто загрязнились, или смазка загустела, а если их почистить и смазать новым маслом, то всё хорошо станет.

– А где ты масло возьмёшь? Дом Урмахера заперт.

– Я сам сделаю масло, если нужно. Мне бы только подняться на башню и послушать, и я наверняка услышу, что не так. А если… если я всё исправлю, и станет известно, что это я, то тогда, может, мне разрешат присматривать за часами… временно. А после совет наймёт мастера, а я буду помогать мастеру, буду дальше учиться.

– А твой отец согласится? – Эрно с сомнением покачал головой.

– Не знаю.

– А если ты станешь часовых дел мастером, то кто станет держать мясную лавку? – продолжал спрашивать друг. – Твой отец огорчится.

Бальдо задумался:

– А может, у меня родится ещё брат? Родилась же сестра в позапрошлом году. А отец ещё не старый, он и моего брата успеет научить.

– А если брата не будет? – спросил Эрно.

– А если я не починю часы? – спросил Бальдо. – Откуда я могу знать всё наперёд! Но я не хочу быть мясником. Я должен попробовать. Понимаешь?

Остальные уроки в этот день прошли наперекосяк, как и предсказывал второй учитель. Сами занятия длились столько, сколько положено, потому что их продолжительность измеряли песочными часами, но вот когда начинать новое после очередной перемены, определяли по отстающим стрелкам на ратуше, а те с каждым часом отставали всё больше.

Никто не осмеливался спросить вслух:

– А как мы будем жить, если часы остановятся совсем? – но этот вопрос висел в воздухе.

Очевидно, на сей счёт беспокоился и совет, потому что Бальдо, после уроков припустившийся бегом к ратуше, вдруг обнаружил, что стражника нет на привычном месте, дверь в часовую башню открыта, а сверху раздаётся гомон голосов.

Мальчик поднялся по лестнице на третий этаж, но этого оказалось достаточно, чтобы расслышать весь разговор. В пустой башне было отличное эхо. Кто-то басовитым голосом спрашивал, не мог ли стражник случайно задеть чего-нибудь, когда крутил ручку и поднимал гирю. Стражник отвечал, что всё делал как обычно, и, судя по всему, говорил он это уже не в первый раз.

Бальдо вернулся к входной двери и притаился под лестницей. Помня недавний разговор с директором, мальчишка даже не пытался говорить с членами городского совета. Оставалась лишь одна возможность – действовать скрытно. «Когда они уйдут и закроют дверь, я поднимусь наверх и послушаю часы, – решил Бальдо. – Может, я и пойму, в чём дело, и даже исправлю. У Урмахера в углу часовой комнаты были припрятаны инструменты. Там и чистящая кисть, и даже масло есть».

А ещё Бальдо думал о том, что его за все эти проделки могут назвать негодным. Он и сам считал себя не совсем годным, потому что не мог стать колёсиком в механизме, именуемом «мясная лавка». Вполне возможно, это колёсико в будущем могло вызвать поломку механизма.

Правда, Урмахер когда-то говорил, будто даже в сломанном механизме всегда находятся полезные детали – из двух или трёх старых сломанных механизмов можно собрать один новый, который прослужит долгие годы.